Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]
Когда я вернулся из туалета, он пил кофе. Игроки открыли карты. Хозяин пододвинул мне сдачу на блюдечке и буркнул:
— Вы его знаете?
— Кого?
— Художника.
При виде моего озадаченного лица он пожал плечами.
— Жил здесь в прошлом году, снимал у меня комнату. Все пропадал на вилле «Марина». Когда уезжал, оставил мне картину вместо платы. Даже не подписанную. Я ему, мол, как же так, а он мне: я же не отель покупаю. Такой весь из себя самоуверенный… Рад был за меня, вроде я с барышом остался. Жеф Элиас его звали. Он знаменитый?
Я ответил, что плохо разбираюсь в живописи. Он поставил чашку.
— Никак не могу узнать, сколько же это стоит. А, все равно…
И снова вокруг меня сгустилась печаль. Я ломал голову, как бы его расспросить, слова жгли горло и никак не шли с языка.
— Терц, — сказал один игрок.
— Пятьдесят, — отозвался другой тем же угрюмым тоном.
Я сглотнул слюну и спросил как можно непринужденнее:
— Он вам говорил?
— О чем?
— О своей картине, что на ней?
— Он вообще не говорил, все больше писал.
— Марина… она жива или умерла?
Сжав губы, он смотрел на мою сдачу. Я понял, что больше из него ничего не вытяну. Толкнул блюдечко к нему. Он взял мелочь и ссыпал ее в ящичек кассы.
* * *Когда я вышел на улицу, солдат не было. Словно они канули в небытие по воле хозяина кафе, отрицавшего их присутствие. Я поискал глазами Гая — машинально, у меня не было желания с ним встречаться. Мне хотелось поскорее покинуть деревню — но что-то мешало, как заноза, не давая уйти. Теперь я имел доказательство того, что Марина существует, что не на меня одного она оказывает такое завораживающее действие. Но как мог я, еще не встретившись с ней, увидеть ее точно такой же, какой увидел художник?
Колокол прозвонил половину двенадцатого. Я пересек площадь по направлению к церкви. На паперти было пусто. Стоявшая на земле у колонны тарелка обозначала место нищего.
Я толкнул дверь, и она заскрипела, вторя звукам фисгармонии. Шла месса. Я сощурил глаза, привыкая к полумраку. Старенький кюре служил в голубоватом свете витража. Церковь была пуста.
Я скромно сел в последнем ряду, встал, когда священник выключил свой магнитофон. Ни разу не взглянув на меня, он обращался к сводам. А я отвечал ему вполголоса, словно хотел слиться с толпой. Когда он сказал: «Ступайте с миром, да пребудет с вами Христос», я прошептал: «Благодарение Господу!» Священник включил псалом и, пока несуществующие прихожане шли к выходу, убирал свою утварь — Библию, сосуды с водой и вином, дароносицу — в клетчатый чемоданчик. Потом он нажал на «стоп» и перемотал мессу назад.
Я подошел к клиросу. Священник снял епитрахиль и, прежде чем бережно сложить, поднес ее к губам.
— Здравствуйте, святой отец.
Он посмотрел на меня печально и немного смущенно, словно чего-то стыдясь. Мне это было знакомо. Унизительно делить свой провал с единственным зрителем, после того как опустится занавес. Когда это случилось со мной, зритель — один клиент нашей химчистки — сказал, чтобы приободрить меня: «А мне вообще-то понравилось».
— Вы штатский? — спросил кюре.
Холодные глаза за очками в металлической оправе рассматривали меня с придирчивым вниманием. Я кивнул, и их выражение смягчилось. Грустная улыбка приподняла морщины на тощем лице. Он убрал еще что-то с клироса, потом махнул рукой на неф, где бился о стекло витража воробей.
— Богу объявлен бойкот, как вы могли убедиться. Здешние люди не делают разницы между армией и церковью. А вы здесь проездом? В отпуске?
— Отдыхаю на косе, рядом с виллой «Марина».
Руки его замерли, и он всмотрелся в меня как-то по-новому серьезно.
— Понятно.
Закрыв чемодан, он сделал мне знак следовать за ним. Три щелчка — свет в церкви погас и зажегся в ризнице. Костлявые пальцы кюре, покинув электрический щиток и сотворив крестное знамение, закрыли дверь. Мы были в маленькой комнатке с облицованными побелевшим от сырости деревом стенами; три стула и складной стол — вот и вся обстановка. Кюре пригласил меня сесть.
— Вы, полагаю, уже побывали там.
По его глазам я понял, что притягательная сила дома не нова. Сколько же людей до меня приходили, чтобы исповедаться, и что они ему поверяли?
— Будьте осторожны, сын мой.
Я выдержал его взгляд. И сам удивился непринужденности своего тона, когда спросил, что он имеет в виду.
— По вашему виду я понял, что вы знаете, о чем я говорю. Этот дом не может оставить равнодушным. У него печальное прошлое, его чувствует каждый вновь пришедший. Эту историю помнят стены и повторяют ее неустанно…
— Кто такая Марина?
Его руки вскинулись вверх, словно для благословения, и снова упали. Он снял очки, протер их грязным носовым платком.
— Вы наверняка увидите ее не сегодня-завтра, если еще не видели. Я знаю о ней только понаслышке: в деревню она не ходит. Иностранка, наверное. Никто из здешних жителей не рискнул бы там поселиться.
— Она давно там живет?
Кюре не ответил, сосредоточенно разглядывая свои очки. Я добавил:
— Художник, который был здесь в прошлом году…
На этот раз мне даже не пришлось договаривать.
Он кивнул с глубоким вздохом, от которого у меня холодок пробежал по спине. И пробормотал как бы про себя:
— Хозяйка дома…
— Что, простите?
— Так он назвал свою картину. Я полагаю, вы побывали в кафе… Он очень талантлив. Как и все, впрочем. Дизайнер, музыкант, краснодеревщик… Все, кто поддался чарам. А вы чем занимаетесь?
— Держу химчистку.
Он вскинул на меня глаза с искренним удивлением; вовремя осознав, что оно обидно, улыбнулся мне понимающе:
— Душевная организация не зависит от профессии.
— И что с ними сталось?
— Не знаю. Они были тут проездом, как и вы.
— А Гай? Человек, которого зовут Гаем?
Кюре вздрогнул и перестал протирать стекла.
— Гай там?
В его голосе была неподдельная тревога.
— Да. Во всяком случае, сегодня ночью я его видел.
— Как он выглядел?
— В каком смысле?
— По-вашему, он здоров?
— Не знаю. На вид немного…
Я повторил гримасу хозяина кафе. Старый священник опустил ладонь на мою руку.
— Он такой же, как вы, сын мой. Чувствует то же самое, просто не скрывает этого, вот и все.
Я кивнул; мне было не по себе. Он убрал руку и надел очки.
— В четырнадцать лет бедняга осиротел. И стал для всей деревни работником, так и кормился. Здесь, знаете ли, семьи очень сплоченные и между собой связаны через браки, все друг другу сваты-кумовья… Каждый уверял, что он ему родня, чтобы даровую пару рук заполучить. Я решил взять его к себе, дать более развивающую работу… Я ведь тоже ему родня. В то время я еще был кюре этой деревни, и мое слово кое-что значило… Но с тех пор кризис веры и укрупнение в лоне Церкви сделали из меня, скажем так, коммивояжера Господа Бога, совершающего турне по приходам. Пять церквей в радиусе сорок километров: по одной на месяц… С тех пор здесь меня считают кем-то вроде дезертира, предателя. Если б вы знали, сколько ненависти между коммунами…
Он откидывается назад, скрестив ноги под залатанной ризой. Его глаза за грязными стеклами влажны, он улыбается чему-то своему.
— Это был удивительный ребенок, я учил его катехизису… Он был умственно отсталым, но понимал абсолютно все. Постигал не рассудком, не мыслью — на него как будто снисходили… откровения, да, постоянно… Словно им управлял на расстоянии некий внешний разум. Он был у меня служкой, долго. Я мог бы и дальше учить его, развивать душу, может быть, сделал бы из него монаха… Деревня отняла его у меня.
Он опустил голову; было видно, что в нем до сих пор тлеет обида.
— Если он, как вы говорите, с Мариной, это их вина.
Я помолчал, взволнованный впервые услышанным из чьих-то уст именем. Потом спросил, снесут ли военные дом.
— Не знаю. Их ведь недвижимость не интересует, им нужны недра.
— А что здесь, собственно, будет?
— Центр подземных ядерных испытаний, насколько я понял. Сюда переносят установки, которые были в Провансе. Вроде бы здесь у нас лучше с точки зрения сейсмической безопасности. Между государственной тайной и тайной исповеди, сами понимаете, большего я вам сказать не могу.
— Но неужели не было протестов, демонстраций, политических баталий?
— Кому мы нужны, месье? У нас тут ни промышленности, ни исторических памятников, наши депутаты не имеют веса, молодежь разъехалась, туризм, так сказать, в свободном падении, строительство на мертвой точке. Это они и называют «сейсмической безопасностью». Отсутствие реакции со стороны отчуждаемых. Люди получили свои чеки и будут сидеть здесь до последнего. Таково их сопротивление.
Он встал.
— В начале сентября все будут эвакуированы из военной зоны. И вы не задерживайтесь, месье. Вы ничего не можете сделать для той, кого зовете Мариной.
